Бобёр огляделся. В набитом битком вагоне метро он ни с кем не встретился взглядом, по которому безошибочно узнавал «краснопёрых» - работников уголовного розыска, специализирующихся на раскрытии карманных краж. Особым, животным чутьём он вычислял их в многоликой толпе офисного планктона, транзитников и командировочных, спешащих втиснуться в переполненный вагон кольцевой линии метрополитена в час пик. Да и что говорить! Мусарня, особенно после её пиздодельного переименования из «милиции» в «полицию» работала по-прежнему не «ах» - ушли профессионалы, и особенно ненавистный карманникам младший опер, старшина с говорящей самой за себя фамилией Коршунов – его выперли на пенсию, формально – за перманентное пьянство, но фактически – за то, что любил говорить правду в глаза высокому и очень высокому начальству. А с «молодняком» в погонах было вполне реально решить вопрос полюбовно, на материальной основе, как бы не распинался далёкий от реалий министр о своей беспощадной борьбе с коррупцией в органах.
Сегодня Бобёр «выступал соло» - «работал» один, не в бригаде, хотя годы и хвороби давали о себе знать: донимал незалеченный туберкулёз, благоприобретённый «у хозяина», дрожали руки, что для «щипача» экстра-класса обозначали конец карьере. В последнее время Бобёр выступал на вторых ролях - криком: «Ва-а-а-а-а-ся!» предупреждал «коллег» о наблюдающих за ними операх, а также именно ему передавали «пропаль» - похищенный другим бумажник или дорогой телефон.
Но сегодня… Витька Хохол укатил на свою родную Украину к умирающей матери, а Боря Чёрный находился в недельном запое. Между тем остро нужны были деньги на лекарства – палочки Коха медленно, но верно прокладывали Бобру путь на тот свет. Кашель мог «спалить» его на деле, со свойственным ему коварством начавшись во время того, как Бобёр «писал мойкой» (резал бритвой) чью-то сумку или лез в карман, в мокроте всё чаще и чаще стали появляться сгустки крови, да и моча принимала рубиновый цвет из-за почек, опущенных ещё на «малолетке» воспитателями, пытавшимися дознаться, кто намалевал свастику на двери их кабинета…
Внимание Бобра привлёк парень лет тридцати, стоящий пред ним и увлёкшийся электронной «читалкой». Из «чужого», заднего кармана его джинсов призывно выглядывал уголок бумажника.
Бобёр осторожно притёрся к мужчине, и стал аккуратно, в такт покачиваниям вагона, извлекать бумажник у «лоха». Парень и вправду ничего не чувствовал, увлечённый чтением, и «лопатник» благополучно перекочевал из его кармана в карман Бобра, как вдруг его руку схватили, словно тисками, а горло перехватил железный захват…
Над ухом раздался голос:
- Уголовный розыск! Вы задержаны!
- Граж… - поняв, что «горит с поликом», попытался было сыграть на жалости окружающих Бобёр и прикинуться эпилептиком, но чувствительный тычок под неправильно сросшиеся рёбра, пострадавшие при «махаче» на зоне в середине девяностых, когда «бычьё» пробовало наводить на зонах свои порядки, и «бык» - молодой оборзевший парень из «солнцевской» группировки, стремившийся установить свои «порядке» в ИТК, мощным «маваши» врезал ему в бок, после чего, охнув, Бобёр засадил ему заточку в печень. Влетевший спецназ без разбора отмудохал весь барак, и Бобёр, потеряв заодно и передние зубы, долго отлёживался в «больничке».
Как коронованную особу – под руки – Бобра отвели в полицейский пост.
Задержавший его опер, парень лет двадцати пяти с неулыбчивыми, стального цвета глазами, стал заполнять протокол осмотра и изъятия.
- Фамилия, имя, отчество?
- Нефёдов, Николай Романович, - послушно ответил Бобёр, в миру действительно Нефёдов и даже Николай Романович.
- Это ваш бумажник? – задал довольно глупый вопрос сыщик, скорее, наверное, для проформы.
Бобёр промолчал.
Сыщик набрал номер.
- УВД по охране метрополитена. Пароль – «Елабуга». Да. Старший лейтенант Коршунов. Пробейте, пожалуйста.. – он задиктовал данные Бобра. – Ух тыыыыыыыы! Оказывается, птица большого полёта!
Опер перед понятыми – мужичком забулдыжного вида и толстой тёткой стал извлекать содержимое бумажника:
- Так, деньги… Одна тысячная купюра номер… Четыре пятисотрублёвых купюры, номера… Фотография девочки, на вид пяти лет, цветная… Паспорт на имя… - опер открыл обложку. – Нефёдова Алексея Николаевича. – и осёкся. – Родственник, что ли?
Бобёр вгляделся в фотографию на паспорте. Человек на фото кого-то ему явно напоминал. Где-то он уже его видел… И фамилия… Из родственников у него никого не осталось, отец безнадёжно спился и умер от «аспирации рвотными массами», как констатировал судебный медик, ещё в начале семидесятых, а мать, не сумев удержать непутёвого сына, «усопла», как выразились сердобольные старушки – её подруги, когда Бобёр тянул очередной срок.
- Пригласите потерпевшего! – приказал опер сержанту-полицейскому.
Вошёл «терпила», растерянно улыбаясь. И тут Бобёр понял, откуда он посчитал знакомым это лицо! Разрез глаз, брови, форма носа и ушей, а, главное, чуть выступающие вперёд передние широкие резцы, из-за которых сам Бобёр получил своё «погоняло» ещё при первой «ходке», но выпавшие давным-давно из-за цинги, косившей зеков, «припухавших у комиков», т.е. в Республике Коми.
- Что вы на меня так смотрите? – раздражённо сверкнул глазами потерпевший. Интонации и тембр голоса показались Бобру знакомыми.
И он вспомнил.
Тогда он освободился после первой «ходки» «по малолетке». Так, ерунда, пьяного обчистили и тут же были схвачены прибывшим милицейским нарядом. На дворе был предолимпийский, семьдесят девятый год, менты стояли на ушах, чтобы зачистить столицу от «нежелательного элемента», и вместо традиционно условного срока он огрёб полновесный «трёшник» ИТК для несовершеннолетних. Там и справил совершеннолетие.
После отсидки как-то незаметно снова втянулся в прежнюю кампанию. Портвейн из горлышка, песни под гитару…
На одном из мероприятий он солидно перебрал.
«Слушай ухом, - полз к нему в мозг противный слюнявый шёпот Дуста – противного мужичка, раз пять сидевшего за квартирные кражи, поэтому державшегося паханом. – Есть хата беспонтовая. Хозяин – «лепила», зубной техник, бабла, рыжья, шмоток немеряно! Дело – верняк!». Он смутно помнил, как они ломали дверь, как выносили узлы с добром из квартиры. Дуста с ним не было, куда он мог деться – Бобёр не помнил.
И снова – мутный омут пьянства, швыряния деньгами направо и налево, и угрызения совести после алкогольного «отходняка».
Тогда он от отчаяния и душевной пустоты «вскрылся» - бритвой «Нева», тупым чудом отечественной промышленности вскрыл себе вены, но мать вовремя заметила, вызвала «скорую», и Бобёр очутился в «Склифе».
А там…
Как только Бобёр увидел ЕЁ, сердце моментально начало совершать дикие скачки между диафрагмой и бронхами. Для стороннего – ничего особенного, так рыжая девчонка с конопушками, в коротком белом медсестринском халатике, но именно тогда Бобёр понял, что это – ЕГО девушка.
Лёгкий флирт начался успешно. Галя работала медсестрой, нарабатывая стаж для поступления в медицинский институт. Бобёр вдохновенно врал ей о несчастной любви, из-за которой он «резал дороги», но старался не допускать «феню» в свои излияния. После выписки продолжил отношения – вместе ходили в кино, гуляли по центру Москвы. Май с его особым, весенним воздухом, впитавшим и нежность сирени, и горечь черёмухового цвета, с прохладными ночами кружил голову, опьянял.
Оказалось, Галя живёт неподалёку от него, и вечерами встречал её после дежурства, шутил, куролесил, и даже как-то раз вызвал у неё весёлый испуг, нахально оборвав клумбу с нарциссами возле райкома партии.
..Когда он провожал её домой очередной раз, в переулке их встретили несколько тёмных личностей.
- Гля, братва, фартовую биксу Бобёр надыбал! – хохотнул затесавшийся в компашку Дуст. – Хорошо на клык берёт, гы-гы-гы?!
В ответ Бобёр молча врезал ему по гнилым зубам.
- Ладно, сссссссссука, посчитаемся ещё… - прошелестел разбитыми губами Дуст, сплёвывая кровавую слюну с осколками зубов. – Пошли, братва!
Галя испуганно прижималась к Бобру.
- Коля.. Откуда ты его знаешь?
- Так, - неопределённо ответил Бобёр. – В одном дворе росли.
Именно в эту ночь, осторожно, чтобы не разбудить мать, Галина открыла дверь в квартиру, на цыпочках провела Кольку в свою комнату. Потом они долго и жарко целовались, Колька, распаляясь, словно дикий зверь срывал с девичьего тела платье, лифчик и трусики… Потом жалобно прогудела пружина дивана, короткий девичий вскрик…
… Взяли его на следующий день. Когда он спешил на свидание с Галей, подошли двое в неприметных серых костюмах, с непроницаемыми лицами, спросили: «Нефёдов?», а когда Колька ответил утвердительно, защёлкнули у него на запястьях наручники.
Отпираться не пришлось. Менты сами выложили всю нехитрую фактуру недавней кражи. Колька не отпирался – крыть было нечем.
Это только потом он догадался, что Дуст – провокатор и Мусорской стукач, сам подбил на дело, да остался в стороне, заодно и сведя счёты за выбитые Колькой зубы.
Следствие шло, как обычно, два месяца, Колька пропарился на нарах «Бутырки», вдыхая «аромат» параши, носков, дрянного табака и немытых тел, запах НЕСВОБОДЫ. Потом сроки содержания под стражей продлили, так как Бобёр ухитрился плюнуть в лицо вертухаю, когда тот врезал ему «демократизатором» по почкам. А ещё потом был суд. Судья, пожилая строгая женщина в не менее строгом жакете зачитала приговор, перечислив в нём все прошлые Колькины «подвиги», и, в резолютивной части, объявила срок – пять лет лишения свободы.
И тут Колька увидел Галину. Она стояла, и вытирала слёзы. Какая-то неуловимая перемена была в ней самой, в её фигуре…
Когда же Бобра конвоиры вели в автозак, она протиснулась между ними и крикнула:
- И не ищи меня, слышишь?!
Послед отсидки Бобёр пытался найти Галю. Оказалось, что из квартиры она выехала, Мосгорсправка никакой информации дать не могла, с ментами Бобёр связываться не хотел.
И вот… А вдруг:
Он глянул на потерпевшего:
- А маму вашу, простите, - косой взгляд на опера. – Не Галиной звали?
- Галиной, - насторожился «терпила». - А что?
- Сынок… - беззвучно прошептал Бобёр.
Опер обалдело переводил взгляд с одного на другого.
- Вы что, родственники?
Повисла пауза.
- Алексей Николаевич, - обратился опер к «терпиле». – Вы заявление писать будете?
- Нет! – твёрдо сказал потерпевший и вышел из кабинета.
Коршунов зло воткнул сигарету в пепельницу. Ещё бы ! «Палка», за которые дрючило начальство, сорвалась.
Он раздражённо взглянул на Бобра.
Тот сидел неподвижно, уставившись в одну точку.
По его щекам текли слёзы… © Штурм
|
