Ташкент, 85 год. Распахнулись створки транспортного Ил-76 и, цокая
подковками сапог по дюралю рампы, прошагал на бетонку аэродрома Тузель
дембель Димон, гвардии сержант Замятин. Медаль «За отвагу» на парадке,
дипломат с немудреными подарками домашним, да дембельским альбомом,
голубой берет, пыльный загар – первый парень на деревне, кумир
мальчишек. Из-под берета – холеный чуб с седой прядью – тоже знак, не
хуже медали или нашивки за ранение.
Маманя, как глянула на этот
седой чуб, так и затряслась в беззвучном плаче. А Димон нежно
поглаживал маманю по вздрагивающей спине и успокаивающе гудел: «Ну чо
ты, мам… Ну не надо, вот же он я – живой, здоровый…».
Вечером, у
сельского клуба, Димон являл собой живую иллюстрацию из бессмертного
Теркина: «…И дымил бы папиросой, угощал бы всех вокруг, и на всякие
вопросы отвечал бы я не вдруг..». Дымил Димон не «Казбеком», а
болгарскими «БТ» - делайте поправку на современность. А в остальном –
почти все, как у Твардовского. «…Как мол, что? Бывало всяко. Страшно
все же? Как когда. Много раз ходил в атаку? Да, случалось иногда…». На
вопрос о поседевшем чубе хмурился и сдержанно цедил: «Так… Было одно
дело…». И аудитория почтительно вздыхала, не смея будоражить незажившие
раны.
А дело было так. После учебки послали Димона в Афган, в
Джелалабадскую десантно-штурмовую бригаду. Пол-года бегал по горам с
рацией за плечами, хлебнул вдосталь и пекла, и мороза. От пули
ангел-хранитель его уберег, а вот от желтухи – не смог. Что вы хотите –
афганский гепатит и войска Македонского тут валил, и англичан, а мы что
– особенные?
Из госпиталя Димон вернулся отощавший и
полупрозрачный: выздоравливающих больных активно пользовали
трудотерапией, благо работы в госпитале всегда хватало, тех же траншей:
копать – не перекопать. Комбат глянул на доходягу – и отправил его на
пост ретрансляции. Вроде как на реабилитацию – куда на него такого
сейчас рацию навьючивать – самого таскать впору. А на посту –
отожрется, на человека похож станет, там и поглядим.
Пост
ретрансляции находился на горе, у подножья которой дислоцировалась
бригада. Топал до поста Димон пол-дня – по узкой тропинке, вьющейся
серпантином вдоль скалистой стены. Сто раз садился передохнуть,
судорожно глотая разреженный воздух и отчетливо понимая, что ни до
какого поста он не доберется, а сука-комбат послал его туда, чтобы
избавиться от задохлика. А когда, наконец, добрался – понял, что попал
в самый настоящий солдатский рай.
Команда поста – семь человек во
главе с сержантом-сибиряком Лёхой Кедровым – основательным
хозяйственным мужиком. Дисциплину поддерживал, но руки не распускал и
другим не позволял. Жратва – от пуза, готовили сами – точнее, готовил
всегда узбек Равшан Мирзоев, остальные чистили картошку, да мыли посуду
по очереди. Построений нет, строем никто не ходит, отдежурил на станции
или на охранении – и хоть спи, хоть в небо плюй. Стряпал Равшан
талантливо, умудряясь из стандартного солдатского рациона создать любые
деликатесы, а к праздникам рачительный Леха еще и втихаря бражку
заготавливал – хоть по чуть-чуть, а все как у людей быть должно.
Продукты им раз в неделю доставлял старшина на ишачке Ваське, а больше
они начальства и не видели.
Что еще надо для счастья солдату? Разве
что маленько сердечного тепла, да душевной приязни – и всем этим с
лихвой одаривал их общий любимец – кудлатый пес Паджак, живший на
посту. Любил он всех солдат без исключения и от щедрот душевных
постоянно прятал солдатам под подушки мослы, оставшиеся от обеда. Бойцы
за это Паджака поругивали, но не всерьез – понимали, что пес угодить
хотел. И служил Паджак не за страх, а за совесть – и по этой причине
постовые в охранении зачастую беззастенчиво дрыхли – знали, что чужого
Паджак на версту не подпустит. А когда Саньке Башилову пришло письмо от
невесты – ну, вы понимаете, какое… Так Паджак подошел к закаменевшему
Саньке, башку ему на колени положил и просидел так с ним весь вечер, ни
на шаг не отходил. И Саньку никуда не пускал – чуть тот двинется –
Паджак его – лапой: сиди. Наконец Санька взмолился: «Да я поссать,
честно!». И то – Паджак его туда-сюда проводил и под кроватью у него
всю ночь провел. Понятно, был пес для солдат лучшим другом, и был на
той горе не только солдатский рай, но и собачий.
А отбомбиться
ходили бойцы на край скалы – нормальный сортир в камне не выдолбишь.
Пристраивались на узкой тропинке в полуприседе, отклячив зады в сторону
пропасти, да и бомбили помаленьку, держась за вбитый в скальную трещину
альпинистский карабин со шлямбурным крюком, чтоб не свалиться. Ничо,
привыкли, хоть и поначалу жутковато было слышать, как ночной ветер в
скалах завывает. Сержант Лёха требовал, чтоб гадить ходили по двое:
один бомбит, второй – на стреме, мало ли что…
И вот сменился раз
ночью Димон с охранения, да и решил перед законным отдыхом отбомбиться.
А кого на подстраховку позовешь? Санька – на смене у станции, отходить
нельзя, Гоги – в охранении. Будить кого-то? Ну, вы понимаете. Сунул
Димон автомат в пирамиду, да и пошел самостоятельно – фигня, Бог не
выдаст, свинья не съест. Пристроился привычно над пропастью, держась за
карабин – пошел процесс. А ветер ледяной дует так, словно звезды с неба
сдуть хочет. И голосит в скалах, как ведьма в родах, и окрестные шакалы
ему отзываются.
И вскочили в койках бойцы, как подброшенные,
разбуженные кошмарным воплем Димона. Не просто страх был в этом вопле –
ужас леденящий, тоска смертная. Похватали автоматы, ломанулись наружу
как были – в трусах, босиком. А навстречу им – Паджак опрометью
метнулся, с поджатым хвостом – юркнул в дом и под койку забился. А за
ним следом – Димон. С перекошенной мордой, с булыганом в лапе и со
спущенными штанами. И орет, не унимаясь:
– Сука, сука, сука!!! Убью, бля-а-а!!!
Оказалось. Умница Паджак решил на всякий случай Димона подстраховать –
привык, что солдаты туда по двое ходят, ну и решил проявить инициативу.
И пошел за ним следом, бесшумно ступая по каменистой тропинке. И сидел
рядом в темноте, охраняя Димона ото всяких напастей, ничем не
обнаруживая своего присутствия. А в самый ответственный момент решил
ободрить Димона – мол, не бойся, друг – я с тобой. И – нежно лизнул
Димона в лунную жопу!
Утром, бреясь у осколка зеркала, Димон
заметил, что казацкий чуб его побелел. В известке, что ли, измазал?
Димон поворошил чуб мокрой ладонью. Известка не стряхивалась.
© Bambarbiya
|
