На следующее утро Костик Ежов, он же Ежик, украдкой выскользнул из Ленкиного подъезда. Утро было уже позднее, все разбрелись по своим заводам и фабрикам, и оттого Ежику хоть немного полегчало на душе. Но уже вечером того же дня, раздираемый страшным подозрением и нестерпимым зудом в области паха, Костик снял штаны в своем прокуренном сортире, подсветил фонариком и…
Между сплющенных тесными трусами волос было явственно видно, как жирная черная вошь деловито обходит свое новое жилище, нимало не смущаясь вниманием к своей персоне со стороны какого-то человечишки.
- Ебанарот, - прошептал в священном ужасе Костик и помчался сей же миг в магазин, дабы успеть до закрытия купить дихлофосу.
Когда же он, зажмурившись в отвращеньи, изготовился было решительной струей прервать недолгий век насекомого, где-то в голове его проскрипел незнакомый доселе, но явственный голос:
- Не надо, новый хозяин! Я тебе еще пригожусь.
Ежик открыл глаза и в изумлении вытаращился на вошь.
- Ну, хуле тут пялиться. Рыбки золотые, щуки из проруби – это вам до пизды, пусть разговаривают. А простому насекомому уж и слова нельзя? – торжественно продолжал тот же голос в Костиковой голове. – Я волшебная, хуле тут скрывать. Загадывай чо хошь, волшебная я вошь, хехе, - порадовался рифме голос.
- Пачку денег, - немедленно отреагировал Ежик, - еврами, сто бумажек сотенными.
Карман опущенных брюк, на которых давеча присиротилась лузга с Ленкиных уст, тут же потяжелел, и Ежик, не веря счастью, вытащил на свет божий, а если точнее – на свет от сортирной сорокаваттки – пачку денег.
- Не благодари. – буркнул голос, и сию же секунду Костик взвыл:
- Ай, блядь! – и ринулся было почесать пах, но голос истерично взвизнул:
- Дай пожрать, чучело! Получил что хотел, теперь отчепись от меня!
Костик послушно опустил руку. Он, дрожа от возбуждения, натянул штаны и разорвал бумагу, стягивающую пачку денег. Пересчитал – ровно сто купюр. Красота! Костик немедленно снял штаны обратно.
- Эээ… Простите, не знаю, как вас…
- Маруся, - голос чавкал и гнусавил, - чего еще?
- А сколько желаний у меня есть… ну, сколько еще осталось?
- Да пока не выгонишь, чего уж там, загадывай…
- Бабу хочу!
Раздался мелодичный звонок в дверь.
Костик судорожно натянул штаны вновь, зашаркал торопливо тапками к входной двери, глянул в глазок. Перед дверью топталась на месте соседка снизу, Тамара Ашотовна.
- И нахуя она мне нужна? – в ужасе прошептал Костик, сглотнув подступивший к горлу ком. – Я вообще-то Исинбаеву хотел выебать…
- Усы есть, пизду не бреет, жопа волосатая. Мне проще будет перебраться, - отчеканила Маруська.
- Еб твою, как это – перебраться? – шепотом возмутился Ежик, - а я?
- «А я?» - передразнила вошь и строго заметила: - Я – насекомое-паразит, поэтому обязана использовать тебя для своих целей. А цель моя, - Маруська мечтательно вздохнула, - людей посмотреть, себя показать…
- Ну ее нахуй, пусть обратно идет, - потребовал Костик. Тамара Ашотовна за дверью развернулась и пошла прочь от двери, что-то бормоча себе под нос в пышные кавказские усы.

Костик валялся на диване, потягивая из бокала «хенесси» и пыхтя сигарой в палец толщиной. Изредка он подвывал, тянулся рукой к паху, но в последний момент скреб ногтями живот, не решаясь тревожить благодетельницу. В углу комнаты валялась резиновая кукла, вся в белесых потеках, на серебряном подносе лежали останки омара и крошки трюфелей – более изысканных блюд Костик припомнить не смог, всю стену в зале теперь занимал огромный телевизор, к которому тянулись провода от «плейстейшна». По толстенному персидскому ковру были разбросаны бумажные деньги, золотые монеты и цепи, на пальце же у Костика красовался тяжелый «болт» с бриллиантом размером с грецкий орех – большего, по уверениям хитровыебанной Маруски, на всей Земле не нашлось.
Первый канал показывал рабочий визит Путина к каким-то колхозникам.
- Ну как, коровы доются? – смеялся премьер-министр.
- Доются, - хохотали колхозницы.
- А цены на нефть не мешают? – продолжал шутить кумир россиян.
- Неа, - уссыкались в ответ колхозники.
- Хочу быть Путиным – неожиданно сказал окосевший от «хенесси» Ежик.
Голос в голове молчал.
- Ты слышишь? – повысил голос Костик. – Хочу быть Путиным.
Маруська начала вкрадчиво, с ехидством в голосе:
- Путиным? Владим Владимирычем? Премьер-министром?
- Ага, - хохотнул Костик, - бывшим президентом…
- А залупу конскую не хочешь пососать? – заорала вдруг вша, и кинулась грызть Ежиков пах с остервенением. Костик взвыл.
- Долбоебище! – орала Маруська, - мудак ебаный! Съебывай нах отсюда, живо!
- Куда? – замямлил протрезвевший вдруг Ежик, но Маруськины слова заглушил вдруг дикий грохот: в окно пачками влетали крепкие люди в масках, дверь выбивали кувалдой или чем-то более тяжелым.
Тяжелый ботинок влетел Костику в лицо, все вокруг вспыхнуло, как перегорающая лампочка, и провалилось в тартарары.

- Скажи, о несчастнейший из смертных, кто подсказал тебе премерзкую мысль свергнуть солнцеподобного – бородатый старик мелко поклонился в сторону Портрета – и где найти нам этого нечестивца?
Ежик с трудом разлепил глаза, поднял голову. Кошмар продолжался.
Лысый старик с бородой по пояс, в штатском, слева. Колхозного вида детина, в форме, воняющий рыбой, справа. Прямо – хмурый холеный тип с надменным лицом. Тип молчит, детина кусает ногти, старик увещевает. Били два близнеца-амбала, выряженные в допотопные кафтаны и шаровары.
- Гвидон Салтанович, может его эта… тово… в печь? – буднично спросил детина, докусав ногти.
- Не надо. А впрочем, давай, только печь не топи, проедемся кой-куда, - холеный, названный Гвидоном Салтановичем, поднялся, превратился в осу и исчез в решетке вентиляции.
- Ай-ай, - закачал головой старик, - такой молодой, тебе бы дев ласкать, изюм кушать… После печи да после Гвидона Салтановича, долгих лет ему и сладких дней без счету, ты изюм даже жевать не сможешь, не то что дев ласкать…
- Да я же говорю, - скулил Костик, когда близнецы засовывали его в разинутую пасть свежевыбеленной русской печи, - Ленку я еб, Паровозиху, фамилии ее не помню, но показать могууу…
Заслонка захлопнулась с лязгом выпадающей из орудия снарядной гильзы, Ежик оказался в темноте, плотной и непробиваемой.
- Маруська, вытащи, Христом-богом прошу, - запричитал Костик.
- Раньше надо было думать, властитель хуев, - мрачно отозвалась вошь. – Против Хоттабыча – хуй с ним, потягалась бы, пердун он старый, да и бороду бережет. Емеля – это, блять, орех твердый, щука у него знаешь какая пропатченая! Хотя можно было бы попробовать, старая она уже, даром что хорохорится, может, и вышло бы что. Двое из ларца – вообще тупицы, им бы только кулаками махать. Но князь Гвидон – это тебе не хуй собачий. В мошкару превращаться – это для него так, зевота. Сотрет и вытряхнет. Попал ты, Ежик. Попытка государственного переворота, да. Покушение на должностное лицо при исполнении… Долбоеб ты.
Трясло и колотило в печи нещадно.
- Ну хотя бы… еще обезболивающего…
Маруська не ответила, но в кровь Ежику, как накануне, на допросе, втекла откуда-то холодная волна, омыла изнутри избитое тело, пробежала по издерганным нервам…
Ежик отключился.

Гвидон положил на стол папку с докладом.
- В разработку взяли? – коротко глянув на стенограмму допроса, осведомился Путин. – Сотрудничать согласен?
Гвидон кивнул.
Путин повертел в руках платиновый «паркер», нахмурился.
- А что, блоху… никак не забрать?
Гвидон пожал плечами.
- Выебать ему надо кого-то… Из ребят никто не хочет. А иначе – никак. Мандавошка, Владимир Владимирович, что поделать.
Путин опять нахмурился.
- И как вы решили его задействовать?
- Есть кой-какие идеи, Владимир Владимирович…

В решетку вентиляции влетел комар. Покружился по комнате, сел на табурет и распух, раздулся в размерах – крылья выросли в руки, жало стало породистым носом с горбинкой, тонкие лапки стали крепкими ногами в щегольских сапожках. Поморщившись, Гвидон Салтанович взял со стола бутылку «хенесси», глотнул, не сводя цепкого взгляда с вытянувшегося по стойке «смирно» Ежика.
- Дело есть, Ежов…

Вошь бесилась, кусалась и вопила:
- Долбоебы! Все долбоебы! Ты долбоеб! Они долбоебы! Ты хоть представляешь, на что ты подписался?
- Не ссы, прорвемся, - хмуро ответил Ежик. – выбора нет.
- Да ты охуел! Свиток Конфуция! Из мавзолея Мао! Вся мудрость мира – в трех словах! Да, блядь, Чингиз-хан ебнулся умом, когда прочитал! Европу – чума сожрала, когда Хранителя Свитка разбойники под Парижем зарезали! Поднебесную тогда же на куски раздербанили, тысячелетнюю империю – за двадцать лет!
- Че-то я не слышал такого…
- И хуй когда услышал бы! Короче, говори Гвидону, что я не смогу.
- Ты же слышала. В топку кинут. На колобки для бедных. На шаверму. Вместе с тобой.
- Мудак!
И Ежик услышал вдруг, как Маруська по-бабьи совершенно, с надрывом, разрыдалась.
- Ну ты чего, Марусь… Ну не надо… - у Ежика неожиданно тоже резануло глаза, он сморщился и тихо, солидарно с вошью, заплакал.

А Пекин готовился к Олимпиаде. Милиционеры стояли на каждом шагу, строгие и непробиваемые. Сновали рикши, носились автомобили, щелкали фотоаппаратами бородатые и толстые европейские туристы. На некоторых туристах словно стоял, отпечатанный невидимыми чернилами, знак ГОСТа и серийный номер – этих Ежик привык уже не замечать, они сопровождали Костика от самой Москвы – в аэропорту, в самолете, в гостинице. Иногда в двух-трех метрах от Ежика пролетал то шмель, то овод, немыслимый в загазованном Пекине, но родной и успокаивающий.
Сегодня ночью был назначен Час Икс. Ежик нервничал и молчал. Вошь грызла пах и молчала тоже. За окнами гостиницы и ночью стоял гул огромного человеческого муравейника.
В половине первого Ежик вышел из гостиницы и направился к площади Тяньаньмэнь.

Мавзолей как-то жутко был подсвечен. Часовые у входа казались статуями, а статуи, скульптурные группы справа и слева от ведущей к входу каменной лестницы – гигантскими безмолвными часовыми, стерегущими то ли Мао от внешнего мира, то ли внешний мир от Мао.
Маруська не могла просто выдернуть Свиток из одного места и перенести его в другое, как это она делала с коньяком, банкнотами и омарами. Не могла она и сделать Ежика невидимым, чтобы он мог прошмыгнуть мимо часовых. Вместо этого она сделала другое.
От плотного ковра смога в пекинском небе отделилось облако густого дыма, спустилось на площадь Тяньаньмэнь и окутало Мавзолей Мао густым туманом. Еще дым не успел рассеяться, а часовые, сплющив желтые лица в печеное яблоко, весело хохотали, похлопывая друг друга по спине, и приседали в моменты особо резких приступов смеха. Подтянутый китайский офицер, потеряв фуражку где-то на бесчисленных ступенях Мавзолея, хохотал вместе с часовыми, долбя кулаками по источенному миллионами подошв граниту.
В кислородной маске, осторожный и напуганный, Ежик бочком пробрался мимо часовых, вежливо хихикая тычущим в него пальцами солдатам.
- Давай поживее, - шипела Маруська, - я, блядь, не железная, полчаса тебе на все про все…

- Так что там, говорите, так и написано – лаоваям светит хуй?
Гвидон Салтанович покачал головой утвердительно.
- Интересно, что бы это значило, - пробормотал Путин, собирая со стола бумаги в сафьянную папочку. – А как там наш Ежов, готов к дальнейшим подвигам?
- Да какой там, Владимир Владимирович. Отпустить просит.
- Ну, отпустить-то можно. Медальку там какую, подписку о неразглашении. А что с блохой делать будем?
- Есть одна идея, Владимир Владимирович…

- Леночка, мо-ло-дец! – кричали россияне, размахивая флагами, а тренер радостно вещал в микрофон с логотипом Первого канала:
- Мы и в Лондоне будем ставить рекорды и брать медали высшей пробы!
- Сдался им этот Лондон, - проворчала Маруська.
- Не пизди, - строго одернула Исинбаева и аккуратно, чтобы не дай бог не попалили телекамеры, почесала пах…

©Win99n