— Уффф…. мне пятнадцать, пап! – обжигаясь картофельными внутренностями, сын ехидно напомнил мне, как на днях, заполняя какую-то анкету, я перепутал год его рождения.
— Хорош! И не перебивай. Так вот, жили мы тогда в Сосногорске. В нашем подъезде, двумя этажами ниже, жила очень красивая женщина по имени Наташа. Каждый вечер она выходила во двор, пошатываясь от неизбежного норд-веста и сумеречных ревербераций одинокого безумия, садилась на обшарпанную, изрезанную ножами комсомольцев скамью под навесом и закуривала болгарский «Inter». Всегда одна. Летом — в зеленом сарафане с большими желтыми пуговицами. Осенью — в расклешенном плаще и с ярким оранжевым зонтом. Зимой ее тело согревала фиолетовая шкура неведомого науке зверя, в самые морозные дни из-под капюшона тлел рубиновый уголек сигареты, и ее неподвижная фигура становилась похожей на монумент “Приговор инквизиции”. Вот что странно, я никогда не видел ее весной. Иногда к ней подсаживались мужчины.

Первый был капитаном дальнего плавания. Ростом не ниже двух метров, с огромными клешнями, доставшимися ему в наследство от отца, камчатского китобоя. Он дымил грубой вишневой трубкой, набитой пересохшим голландским табаком, а его просоленные ресницы каждую минуту семафорили команду “Полундра! Свистать всех наверх”. Раз в месяц, после аванса, он уходил в кругосветку, но уже на следующие сутки, ровно к двенадцати склянкам, буксиры в серых кителях возвращали его в порт приписки. Однажды он не вернулся из рейса на Мадагаскар. В восемьдесят пятом, промозглой февральской ночью, его нашли на мурманских верфях. Блатная финка поставила на якорь могучее сердце. А старший сын Натальи, Андрей, носил растянутый вылинявший тельник, матерился, как бывалый докер, и любой из нас пошел бы с ним в разведку, — я потянулся на расстеленном спальнике, закурил и плеснул в мельхиоровый стакан еще пятьдесят капель. — Тссс…- мне показалось, что зазвенел колокольчик одной из донок, поставленных на ночь.
— Да ладно тебе!- мой потомок скользнул лучом фонаря в сторону расставленных снастей, — Никуда они не денутся, продолжай!
— Ну так вот… Второй был летчиком-испытателем. Всегда выбрит до синевы и слегка поддат, среднего роста и чуть сутулый. Во дворе его звали «Семь сорок» и по нему сверяли часы. Ежедневно, ровно в семь сорок, на сверхзвуковом форсаже он стремительно уходил в утренние горизонты, и ровно же в семь сорок вечера возвращался. Он часто становился объектом всеобщих насмешек за свою излишнюю щепетильность в вопросах чести при “забивании козла”. В его дипломате, рядом с секретными чертежами петли Нестерова всегда лежал фунфырик “Кизлярского” и початая плитка “Аленки”. Страсть к небу он компенсировал конструированием дюралевых крыльев на чердаке нашего девятиэтажного дома. Двенадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года «Семь сорок» проверил люфт на закрылках, поймал попутный ветер и прямо с крыши ушел в свой последний “штопор”. Витька, второй Наташин сын, уже к четырем годам числился хитрым дьяволенком и впоследствии весь наш класс списывал у него геометрию.
Потом был музыкант, лет на десять моложе ее самой. Музыкант мечтал о Париже и хотел не так уж и много: утопить в этиловом эквиваленте Пер-Лашез и спеть несколько своих песен останкам Джима Морисcона. Рваные джинсы, бисер и кожа шли в разрез с генеральной линией партии и на его бесконечные письма с просьбой выдать шенген, он получал неизменно вежливое “Отказать”. В начале восемьдесят девятого его терпение лопнуло, как лапались изможденные струны на потертой “Кремоне”, он шарахнул дверью ОВИРа, зачем-то крикнул “Совок!” и попытался пересечь границу автостопом. Говорят, долгое время лучшей в его репертуаре композицией был круговский “Магадан”, а потом туберкулез и наваристая баланда доделали свое, такое нужное для страны, дело. Младший ребенок в семье оказался прелестной девочкой, которую нарекли Светланой.
— Пап, а что такое «забивание козла» и кто этот Моринсон? – Вовка, увлеченный моим рассказом, подогнул колени к подбородку, обхватил ноги руками и превратился в концентрированное внимание.
Я внедрил четвертый стопарь, закусив его кольцом недавно снятой с углей и еще не остывшей, копченой, с чесночком, колбасы.
— Не Моринсон, а Мориссон, Джим. Был такой рок-идол в прошлом веке. Дома где-то пластинка валяется, дам тебе послушать, если хочешь. А «забивание козла» — это домино, игра настольная такая.
— Угу, понятно. Давай дальше.
— Как-то раз, уже на исходе затянувшейся зимы, я возвращался из школы. Изрядно продрогнув, я заскочил в подъезд и, минуя не работающий уже неделю лифт, через две ступеньки, помчался на девятый этаж, домой. Между шестым и седьмым этажами я остановился слегка перевести дух и присел на подоконник… Подбрось-ка дровишек…
Вован не хотя поднялся, включил фонарик и поплелся в темноту, к тому месту, где мы еще засветло напилили березового сушняка. Я же тем временем достал из затухающих углей парочку последних кремированных клубней, выложил их на газетку, рядом с колбасой, хлебом и овощами, и начислил себе пятую, сразу, пака не видит малой, граммов на сто пятьдесят.
Фигура сына, долговязая и худая, маячила на фоне освещенного полной луной чистейшего июльского неба, останки догорающего заката вплавляли в стремительно чернеющий небосвод оранжево-багровые оттенки. Пятая провалилась в желудок и растеклась в потрохах блаженным огнем. Закинув следом пухлую румяную помидорку, я без особого труда оседлал «приход» и снова закурил.
Затрещали, порождая выпуклые клубы сизого дыма и постреливая брызгами искр, сухие чурки. Тепло ожившего костра добавило бархатной истомы, и уже серьезно захмелев, я спросил усевшегося напротив Вовчангу:
— Дык, на чем я там?...
— Ты присел на подоконник…
— Подоконник?...
— Ну, ты рассказывал, что бежал домой, на девятый этаж, запыхался и присел на подоконник…
— А, ну да! Ага…Подоконник…В гулкой тишине подъезда явно прослушивался какой то шум, как будто кто стучится коготками по тонкому стеклу. Звуки раздавались из левой секции седьмого этажа. Я поднялся еще на один пролет вверх и увидел, как некрупная, глубокого синего цвета птица, отдаленно похожая на жаворонка, бесшумно молотит крыльями воздух и пытается открыть стеклянную дверь, ведущую в тамбур. Мое появление не произвело на пернатого ровным счетом никакого эффекта. Я осторожно приоткрыл незапертую дверь, и, пропустив настырного летуна, вошел следом. Птица радостно клекотнула, сделала оборот вокруг тамбурной лампочки и скрылась, протиснув веретено своего тела в небольшое круглое отверстие, выполнявшее роль простейшего глазка в одной из квартирных дверей.
Это была Натальина квартира, из которой слышались шорохи крыльев и гвалт немалого количества клювов. Раздираемый противоречивыми чувствами, я нажал кнопку дверного звонка и навострил уши, ожидая опознать шарканье тапок кого-нибудь из млекопитающих обитателей пенатов.
Недолгая трель сигнального устройства утонула в царившей за дверью суматохе птичьего базара, гвалт не утих, а даже наоборот усилился. Ни звука шагов, ни вопроса «Кто там?» я так и не дождался. Через какое то время мое любопытство одержало победу над мелкобуржуазным приличием и я дернул вниз ручку загадочной двери, тут же бесшумно открывшейся и пропустившей меня внутрь… А ну ка… Пледом укройся…
Вовка остался сидеть окаменевшим истуканом и не сводил глаз с полыхающего костра. Я подкинул в огонь пару полешек, и, плеснув еще немного в стакан, махом проглотил напиток, и, не закусывая, продолжил.
-Как только я вошел в квартиру, дверь за мной так же бесшумно затворилась. В коридоре было темно и пахло влажным, как после хорошего ливня, прелым черноземом. «Есть кто дома?»- отчего-то почти полушепотом спросил я. Тут же, прямо надо мной, начал сочиться яркий солнечный свет, я зажмурил глаза и лишь когда открыл их, осознал, что нахожусь не в обычной двухкомнатной конуре, на седьмом этаже обшарпанной девятиэтажки, а стою я посреди бескрайнего пролеска и пронзительное синее небо разливается над моей головой. Брели куда-то, повинуясь легкому ветру, кучевые облака, и свежая изумрудная, только что народившаяся листва приветствовала меня своим шелестом. В низинах еще лежал серый крупнозернистый снег, но макушки полян, более всего прогретые солнцем, уже пустили на волю первые побеги мать-и-мачехи.
Так простоял я около двадцати минут, щурясь на солнце, вдыхая теплый свежий ветер и разглядывая окрестности. Помню, в те минуты, меня посетило странное ощущение потери времени, в турбулентном потоке которого секунда казалась минутой, но и год имел шансы пронестись за час. Из оцепенения я вышел, лишь, когда до меня донесся чей-то смех. Тут же, среди редких молодых берез я разглядел неровную тонкую тропку, петлями убегающую в направлении этого мелодичного звука. Не раздумывая, я зашагал по тропе, которая вскорости привела меня на берег реки, кстати, очень похожей на эту Нерль… Ээээй! Ты уснул что ли?
Вовчик нарушил свое статичное состояние, потянулся, и ответил, при этом сладко зевнув:
-Да нет, пап, продолжай, конечно…
-На берегу я увидел занятную картину, и, спрятавшись за куцым кустом смородины, стал наблюдать. Услышанный мной смех принадлежал скорее всего Витьке, моему однокласснику, которого в тот день не было в школе по причине уже недельной болезни. Здесь же он выглядел совершенно здоровым, равно как и все остальные члены его семейства.
Все четверо, и Наталья, и Андрей, и Витька и Светка, державшая в руках зажженный факел, были одеты в длинные белоснежные рубахи. На берегу покачивался на волнах несильного течения по виду надежный плот, огруженный в своем центре вязанкой хвороста.
Наташа, сбросив с плеч рубаху, шагнула в воду. Я впервые столь близко видел обнаженную женщину, и поверь, я бы дорого отдал, что бы увидеть такое еще раз. Эх, отчего я не вырос Роденом? Если тебе повезет и ты станешь свидетелем подобной красоты, ты поймешь о чем я говорю. Словно высеченная из розового мрамора рукой великого мастера фигура Наташи была совершенна в своей гармонии линий, изгибов, ложбинок и возвышенностей. Огромные зеленые глаза и копна густых каштановых волос — тогда я впервые, по настоящему, захотел стать мужчиной. Ты же понимаешь, о чем я. Стоя на плоту, она тихим ласковым голосом говорила что-то своим детям на странном, наверное, древнеславянском, языке. Я не понимал смысла, улавливая лишь обрывки фраз. Впрочем, несколько слов, вроде «ярила» и «сретения», я все же разобрал. Последняя ее фраза, сказанная на обычном русском, была адресована дочери: «Теперь пришло твое время, милая!»
Закончив, она улыбнулась светло и просто, и Андрей с Виктором оттолкнули архаичное плавсредство от берега, а Света бросила на борт горящий факел. Плот, подхваченный течением, мгновенно занялся огнем, и Наташа, все с той же безмятежной улыбкой стала удаляться от берега. Огромным живым кольцом над ней кружили тысячи жавронков и ласточек.
Именно в тот момент в природе стали происходить невообразимые метаморфозы. Вода в реке начала прибывать с невероятной скоростью, небо нахмурилось и пролилось на землю водопадом, на деревьях и кустах, как в «ускоренном» учебном фильме по ботанике, полезли побеги и листья, земля покрылась плотным ковром травы, а потом грянул гром, поток наводнения накрыл меня с головой и я потерял сознание.
Очнулся я все на том же подоконнике, сухой и невредимый, и, просидев в ступоре какое-то время, поплелся домой. Помню, бабушка твоя, отлично знающая расписание уроков, спросила еще: «Ты чего так рано, бегом бежал?», а ведь мне казалось, что прошло несколько часов.
Вечером, как ни в чем не бывало, Андрей и Витька играли с остальными дворовыми пацанами в хоккей, а я так и не решился доставать их хоть какими-то расспросами.
Наталью я больше никогда не видел.
Светка после того дня совершенно изменилась. Походка, голос, взгляд — все в ней говорило о том, что, не смотря на юный еще возраст красавицы, ты видишь перед собой настоящую зрелую женщину. И что странно, ее я тоже больше никогда не видел весной… Ну а через пару лет мы уехали. Вот такая вот, сынок, история.
Вовка ничего не ответил. Он спал