Соседями по палате оказались обычные, безобидные шизики. Справа от меня на койке сидел грустный дедуган и энергично жевал ус. Неожиданно он проявил ко мне интерес.
– Вас, простите, как зовут?
– Лёха.
– Меня Александр Николаевич. Очень приятно. Алексей, простите великодушно мне мою назойливость, но ответьте мне честно. Вы дрочите?
– Случается, – несколько удивился я.
– Это прекрасно! – воскликнул мой собеседник, энергично потирая руки. – Мы можем быть полезными друг другу. Знаете, раньше мне казалось, что дрочка – это очень личное. Но с годами я стал понимать, что прилюдный онанизм как примат самообладания над имением социально полезен. Дрочизм, как я его называю, позволяет вырваться из тисков комплексов личности, это – демонстрация всеобщего равенства, что есть основа социализма. А в единоличном онанизме есть что-то кулацкое. Вы не находите? Я всегда мечтал дрочить во всеуслышание, с трибуны, на благо народа. Но оказался здесь и теперь ищу единомышленников. Рад приветствовать молодую смену. Лицо у вас, знаете, такое откровенно гуседушительное.

Я, честно говоря, особой радости не испытал и только кивнул. Социал-онанист внезапно умолк и ушел в себя. Через минут десять он оттуда вернулся.
– А случалось ли вам дрочить неистово, пламенно, но безответно? Случалось ли вам, милостивый государь, стоять на коленях перед женщиной, дроча, в ожидании ответного жеста?
– По моему глубокому убеждению, – согласился я принять витиеватый тон старичка, – мужчина, конечно, может встать перед женщиной на колени, но только для того, чтобы посмотреть, хорошо ли выбрита у неё пизда.
– Истину глаголете, любезный, однако я, грешный, будучи однажды после пивка в гавно, не вынес этого ожидания, упал на колени и подарил одной особе восхитительный оргазм ручной работы. Показал, как надо, а потом пять лет отвязаться не мог: упрашивала елозить её до мозолей на клиторе. А сама ни при мне, ни без меня на меня – никогда. В отношениях всегда так: кто-то истинно дрочит, а кто-то лишь позволяет на себя дрочить.
Умолкал он также резко, как и начинал говорить.

– А ведь у меня тоже была история любви, – продолжил он вдруг после десятиминутной паузы, – Обожавшая меня женщина битый час рассказывала мне, какой я талантливый, интеллигентный, скромный, и как ей приятно на меня во всех отношения положиться, а я ей в руку свой стоячий хуй положил и попросил вздрочнуть. Не поняла… Хотя вскорости мы, как пишут в любовных романах, и оказались по разные стороны одного гандона, но никогда она не смирилась с тем, что рукоблудие для меня – это святое… Она, представьте, была сама невинность, правда, не везде. Зато срала часто, как попугайчик, на это я и клюнул, знаете ли. Такой потенциал! И самое прискорбное, что в жопу не давала, и ей, как поломанный принтер, только бумагу портила. Я пытался втолковать, что анал с женщиной укрепляет устои общества, как доминанта мужского начала, но всё было бесполезно. Ничего укреплять она не хотела, ни раком, ни боком. На немешаной глине анального антагонизма мы тогда и расстались.
Я молчал, как ахуевший плов.

Тем временем начали просыпаться остальные обитатели палаты.
– Александр Николаевич, голубчик, ёб твою мать! А не исполнить мне в это чудное утро партию Ленского из оперы «Евгений бля Онегин»? – ещё один грязноватый сосед с хрустом расправил свои гигантские мослы и потянулся.
– Избавьте, Федор Никодимыч. От вашего пения у меня яички судорогой сводит и глаз дергается, – и, повернувшись ко мне, тихо пояснил, – Это – кочегар Федя. Он трезвый попал случайно в театр, свихнулся и решил, что он оперный певец. Такова великая сила искусства. С утра, пока успокоительного не получит, всегда поёт. Но, как видите, пролетарием из него так и брызжет, никакая шизофрения не помогает.
– Я тоже однажды сходил в Большой по-маленькому, – подал голос абсолютно невменяемый третий сосед, который всё время поедал что-то виртуальное.
Вдруг Федя прокашлялся и взревел раненным маралом:
– Куда, куда вы нахуй удалились? Приди, приди, желанный друуууг…– но тут же осёкся, – Нет, все же этот Чайковский, Петр сука Ильич, махровый был педрила, не буду я это петь.
– А вы спойте про золотые дожди коричневых звёзд, – оживился на койке возле окна знакомый уже мне человек-гавно. Такая фекалия, в общем-то, есть в любом коллективе, просто она умело мимикрирует под здоровую личность, под начальника там или главбуха, а тут товарищ всё осознал и ничего не скрывает. Удивляюсь, у нас – как честный человек, так сразу ебанутый. А вот целые коллективы имени говна и министерства поноса почему-то ни у кого не возникает желания упечь, их переименовывают в полицию, повышают зарплату, боятся и ублажают.
– Полноте, батенька, – Александр Николаевич успокаивал возбудившийся кал. – Третьего дня вы Федоровых песен про копрофилию наслушались и из моей утки позавтракали. А в вашем случае, это уже каннибализмом попахивает. Будет вам…

День начался с зарядки, приема таблеток и завтрака. Таблетки спрятал за щеку. Не проверили. Кормили какой-то хуйней, типа свеклы. Свекольные котлеты, манная каша из картофельных очисток, свекольный салат. Ну, и компот, очень похожий почему-то на свекольный. При желании можно было погрызть сахарного овоща в сыром виде – они валялась нечищеные на отдельном столике. В столовой собирались почти все пациенты, кроме буйных. Грешно смеяться над больными, но я не удержался и пару раз хрюкнул в свеклу, когда один почтенный гражданин взял тарелку с едой, аккуратно высыпал все это себе за пазуху и вылил компот в карман. Он стоял довольный возле меня, потирал брюшко и всем своим сытым видом говорил: «Пиздец, хорошо я червячка заморил».

После завтрака всех вывели на прогулку. Человек-гавно и престарелый дрочер-теоретик сопровождали меня. Они вели неспешную беседу.
– Александр Николаевич, скажите, вы интеллигент?
– Местами.
– Значит, в этих местах мы с вами, в некотором смысле, родственные души.
– Это еще почему?
– А потому, что еще Владимир Ильич Ленин сказал, что интеллигенция – не мозг нации, а говно.
– Вечно вы пытаетесь всё собой измазать, изговнять, опоносить. Оставьте в покое засиженного мухами Ленина и мою светлую личность. Ну, ну, Кашкин, не обижайтесь. Вот ведь жидкая натура: сказал гадость, и сам же теперь дуется. Давайте-ка лучше Алексея на адекватность проверим. Ваше кредо, Лёша?
– Ёбырь-анархист.
– Анархия – это прекрасно. Но для вступления в нашу социал-онанистичекую партию вы должны уметь проделать любую глупость с самым серьезным лицом. Нам это нужно для организации акций протеста. Скажите, уважаемый, вы когда-нибудь мочились в раковину?
– Регулярно.
– А в ушную?
– В свою?
– Допустим.
– Не пробовал.
– Как же так, сударик вы мой?! Вы еще скажите, что в гостях никогда мимо унитаза не срали. Мда…трудный случай. Давайте сделаем проще: вы ссыте в ухо Кашкину, и если вы засмеётесь, он срёт вам на голову.
– Это как?
– С дерева.
– Хуй знает, давай попробуем, – решил соответствовать обстановке я.
Судя по молчанию владельца кожаной сантехники, он тоже был категорически «за». Мы отошли в сторону, Кашкин присел на скамейку, сложил ладонь лодочкой возле уха, как глухой, и приготовился меня тестировать. Я еще не оттянул резинку трусов, а он уже рожу, сцука, скривил такую, что я чуть фальшстарт в штаны не сделал. На склоненном набок лице он изобразил чёрти что: и умиление, и тихий восторг, и благоговение, и улыбку дебила. Будто я собирался ему не мочу, а божественный елей в ухо накапать. Я напрягся и выдавил из себя робкую струйку. От ушных неровностей полетели брызги, я отошел подальше и тогда уже врубил на полную. Кашкин, закусив губу, во всю подставлял ухо, но на него я старался не смотреть. Я думал о грустном: об этом несчастном, так нелепо доживающем свою, может, и интересную жизнь, и на глаза мне навернулись слёзы.
– Шухер! Мусора! – крикнул вдруг Александр Иванович и потерялся в кустах. Я развернулся всем телом и окропил жолтенким двух спешащих к нам санитаров:
– Стоять, суки! – и они, как по команде, отпрыгнули назад, но тут у меня кончились патроны. Так я первый раз получил здесь по ебалу.

Прыщавый дежурный врач вызвал меня к себе. От прыщавых, я заметил, можно ожидать любой подлянки. А тут не лицо сука, а сплошной прыщик.
– Зачем вы описяли старичка и санитаров?
– Я проходил тест на адекватность.
– Мне кажется, вы его провалили.
– Другой бы спорил, а я не стану.
– С завтрашнего дня я пропишу вам галоперидол внутримышечно. И направлю вас к венерологу. Там у вас, похоже, проблемы. Идите.

В палате Александр Николаевич подсел ко мне и вдруг совершенно нормально заговорил.
– Алексей, я смотрю, вы такой же плов, как я – шурпа. Я, признаться, тоже старый симулянт. И могу сказать, что вас здесь ждут вязки, убийственные порции галки и циклодола. На вязках вы будете ходить под себя, и никто даже не подойдет. Душ раз в неделю, туалетная бумага – на вес золота. Вы будете выглядеть хуже, чем обоссаный вами сосед. Скука смертная, а на отходняках, после дозы вы не сможете ни читать, ни думать.
– Тогда, что вы здесь делаете?
– Вы знаете, молодой человек, я стар. А старость – это не только тот возраст, когда половина утреннего говна уходит на анализы. И не только нищета и одиночество. Старость – это когда все становится ненужным. В том числе, и вы сами… А здесь спокойно, и, как это ни банально, мир кажется не таким безумным, К тому же, не нужно бороться за то, что уже без надобности, за жизнь…
В палату зашел санитар. Старик снова принялся исполнять.
– Больше оптимизма! Если есть хуй, значит, должен его кто-то дрочить. Не так ли? – с этими словами он достал вялого и судорожно принялся его будоражить. Санитар молча ёбнул интеллигентного дрочилу по хую линейкой, выключил свет и вышел в коридор.
– Нет, вы это видели? – возмутился дедуган. – Только что путилитаризм нанёс удар по гласности! – и вдруг затих, отвернулся к стенке и захрапел. На этой храпящей ноте мой первый день в дурке закончился, и я резко засобирался на съебки. Ну, даст Джа, отпишусь как-нибудь, что из этого вышло.

© mobilshark