Ух, как метель завывает! Прям – как на каторге, в Нерчинске. Да, бывал я там. Ледяной ад. Кожа на руках и ногах чернеет от мороза, полосами сходит. Зубы выпадают от цинги да побоев охраны жестокой. Буханку хлеба топором рубишь – лезвие звенит и сталь крошится. Мало кто выживает. За что кандалами звенел? За дело. Да, впрочем, по порядку…

Родился в южном городке. Сонное купеческое царство, благодатный юг. Море ласковое, вишни да абрикосы цветущие. Домик свой, семья хорошая. Родители богобоязненные, любящие. Бедные, правда. Но для меня ничего не жалели. Папенька – скромный чиновник в городской управе, так и не научился взяток брать. Всё говорил –« жить надо по совести». Чего мы всю жизнь и нищенствовали. Матушка хозяйство домашнее вела. Торговали грушами да яблоками из собственного садика. Копейка к копейке.

Подрос я – отдали меня в гимназию. На « казённый кошт»… денег ни хрена не было. Товарищи мои, после учёбы в кондитерские да магазины заходили. Накупят булок хрустящих, да иных сладостей. А я – домой бегу. Пятачок последний в кармане пальцами зажимаю. Копейка к копейке… Книжки покупал разные. Читать любил. Мир другой, волшебный со страниц бумажных сходил в комнату мою маленькую. И не стены белённые вокруг меня были – а моря чужедальние да звери невиданные.

Время шло. Рос я, взрослел. Девицами стал интересоваться. Запала одна мне в душу. Как щас лицо её помню. Волосы волною светлой, глаза – омут зелёный, фигурка – ладная… А смеётся – будто ангел колокольчиком в душе звенит. Лизонька, дочь купца Багатяновского. В золоте ходила да соболях. Меня слушать любила. Я, тогда, зело красноречив был. Да не будешь сыт – со слов красивых. Меня как то в гости позвала. Чай с её папенькой и маменькой пили. Посмотрели её родители на меня, переглянулись, и головами кивнули друг другу. Отвёл её папенька меня в сторонку, хлопнул по плечу и сказал – « Не пара ты нашей Елизавете. Не пара». А, вскорости, они её замуж выдали. За сынка генеральского. Да, Лизонька, то и не особо по мне горевала. Жизнь есть жизнь. Вот только – обида мне в душу села, птицею чёрной.

Думал я много. О мире этом. Почему одни богатые, сыром в масле катаются, а другие бедные, хлебушку черному рады. Не согласен я был с этим мироустройством. На ловца и зверь бежит. Познакомился я с людьми, что — то же мир этот переделать хотели. « Народная Воля» себя они называли. Стал я участвовать в делах их. Литературу запрещенную распространял, людям правду нашу нёс. А потом…

Потом приказ пришел от руководства нашего. Местного градоначальника извести. Взяточник он и сатрап. Я молодой, горячий был. Согласился палачом стать. Да только Третье отделение не дремало. Когда я на площади городской пистолет достал и в жирную тушу градоначальника целиться начал, налетели на меня со всех сторон. Руки за спину и в жандармерию. Допросы, битьё… Своих не сдал. Не приучен к такому. А потом суд и каторга Нерчинская.

Не вернулся бы я оттуда. Да случай помог. Брёвна осклизлые посыпались. Я успел брата- каторжника выдернуть из под града смертельного. Иван Осина человек благодарный оказался. Взял он меня в своё воровское братство. Супом из собачатины откормили меня полудохлого. Одежонку подкинули – что б от холода не околел. Охране деньжат сунули – меня бить перестали. Стал я снова человеком – а не доходягой.

Почему Осина имя у Ивана? Заслужил он сие прозвище. Был он в ватаге вольной. И сумел предателя подлого, что братьёв своих полиции сдавал, из угла тёмного на свет божий вытащить. Он его к осине старой гвоздями кованными прибил и кишками, из пуза предателя, ту осину и обмотал. Братья ему имя новое и присвоили, на сходке воровской. Страшен Иван в гневе был. Как — то раз собаку караульную разорвал. Как? Да вот так. Зрелище ещё то. До сих пор в ушах визг той собаки.

Поверили мне братья лихие. Весной с собой « кукушку слушать » взяли. Ну, в побег – если по культурному. Тогда у охраны ружья были, не винтовки как сейчас. Пока солдатик затвор откроет да патрон стрелянный вытащит… А тут уже и я с ножичком… Вырезали мы охрану и на волюшку вырвались. Ох и сладок запах волюшки! Пьянит хлеще водки очищенной. Сколотили мы ватагу да в места обжитые подались. Стая волчья, по сравнению с нами, щенками игривыми казалась. Лютовали мы здорово.

На тракте лесном орудовали. Дерево подпилим, на макушку верёвку накинем и ждём. Только повозка богатая появится – Осина свистит –аж в ушах закладывает. Мы за верёвку дёрг – дерево поперёк дороги. И к повозке. Когда как… Когда насмерть купчишек валили, когда отпускали. По разному. Добычу своим трактирщикам да перекупщикам сдавали. А потом гуляли…

Эх! Как мы гуляли, господин хороший! Сапоги, начищенные из кожи яловой, рубахи алые с поясами шёлковыми… Деньги ручьём золотым лились. Водку вёдрами брали, угощали всякого встречного — поперечного. Дорожки ковровые, в грязь, перед нами расстилали. А девки гулящие… Губы алые шепчут –« жги, сокол! » ну и жжёшь. Прогуляем всё до ниточки и – снова в лес, на дорогу проезжую. И опять волчий вой да воронье карканье.

Ночь одну помню осеннюю. Снежок уже мухами белыми срывался. Пора нам было на зиму в город переселяться. Зимой в лесу больно холодно. Решили последнее дело провернуть. В засаде сидим, зубами клацаем. Слышим – кони копытами стучат. Осина свистнул. Дерево могучее поперёк дороги рухнуло. Мы к повозке. Фрол Кривой из пистоля выстрелил. Бабий вскрик. Купец молодой с двух рук по нам из пистолетов. Двое наших лицами в грязь уткнулись. Купец пистолеты пустые бросил и кистенем машет. А лицо у него… Кистень свистит – не подступишься. Я с обреза ему в грудь и выпалил. Вынесло картечным зарядом его из повозки в грязь осеннюю. Мы к повозке. А там баба лежит мёртвая, жена его. Баул с деньгами взяли – а под бабой пищит что-то. Перевернули мы её… Господи помилуй! Дитё малое! Делать то что? Осина кричит –« Брось выблядка! Уходить пора!» … Не смог я его бросить. Взял с собой. В селе богатом вдовице одной отдал, да денег отсыпал на прокорм им обоим. Да и потом не оставлял я их. Щедрую часть с добычи им отсылал. Вырастила она мальчонку. Выучила. Теперь он священник в нашем приходе. Отец Димитрий. Ко мне захаживает, душу мою спасти пытается. Всё к покаянию призывает. Да как я ему скажу – что родителей его я с дружками порешил?! Как?! Вот и молчу, смотрю в глаза его чистые. А передо мной та ночь осенняя. Отец его с кистенем, мать его мёртвая. Помирать буду – позову его. Всё расскажу, а пока…

Время шло. Надоели наши шалости правительству. Прислали они сотню донских казаков. Ох, и круто за нас донцы взялись! Прижали они нас к обрыву. Помню, помирать буду – не забуду день тот. Лес весенний, цветы, птицы… жить бы да радоваться. А мы волками загнанными клыками щёлкаем, словно от стаи собачьей отбиваемся. Шашки – как молнии блещут. Кровь по траве зелёной. Кони казачьи хрипят, казаки, молча с потягом рубят. Осину вахмистр пополам развалил. Меня безусый казачишко шашкой достал. Плечо разрубил. Наши все полегли. А я… Я с обрыва в реку сиганул. Разбился вдребезги. Течение меня понесло куда незнаемо. Только не сгинул я.

Там где река поворачивает перед сосновым бором, где места глухие, непролазные, руки сильные меня из воды вытащили. Я в тумане был. Помню ветки надо мной качались, да ворон в небе кружил. Очнулся в избушке невысокой. Плечо перевязано, нога в лубок замотана. Приподнялся, гляжу вокруг. Ни икон, ни лампадок. Кто то суровый, из дуба вырезанный, на меня из угла смотрит. Перекрестился я. Дверь скрипнула. В избёнку старик седой вошёл. Борода длинная, рубаха белая. Воротник коловратами вышитый. Поклонился старик углу, где стоял тот неведомый. Молвит « Слав будь, Перун, бог огнекудрых». На меня потом глянул. Душу мою насквозь увидел он. Присел на лавку и говорит –« Вылечим мы тебя, брат –русич. Хоть и веры ты греческой, да живешь неправедно – брат ты нам. Не по законам Прави – брата в беде бросать. Небесной Ротой клянусь – вылечим». Лечили они меня травами да наговорами древними. Быстро раны зарастали. Немного их в том лесу спряталось. Да лица у всех открытые. Глаза ясные. По правде люди живут. Нет там ни злобы, ни зависти. Из века в век детям своим веру древнюю, славянскую передают. Душу народа нашего берегут. По вечерам песни да сказы слушал я ихние. Про остров-Буян и Алатырь-камень… Книгу Влесову читал старик тот. Понял я многое. Хоть и остался христианином православным, а за них, если надо – на виселицу пойду! Братья они мне.

Вылечили они меня. Из леса топкого вывели. Вернулся я в мир. Призадумался. С ножом на дорогу большую идти – душа не лежала. Спину гнуть на кровопийц – богачей не могу. Опять за нож возьмусь. Достал я захоронку старую. Построил вот этот трактир. Людей пою- кормлю. Славянам лесным помогаю. Патроны, спички, соль, мелочь всякая. Среди молодого ворья имя Осины легендою покрыто. А я ж в той ватаге гулеванил. Ну и уважают они меня крепко. Нет, хабар на продажу не приносят. Но трактир мой берегут и за еду-питьё, не торгуясь, щедро платят. А вечерами долгими любят истории мои послушать про старину, каторгу Нерчинскую, да атамана Ивана Осину.

Годы идут, здоровье уходит. Жизнь песчинками мелкими в часах просыпается. Скоро уж пойду на суд к Господу. Что заслужил – то и приму с благодарностью. Кости битые так болят – псом брошенным вою. Помощника себе взял- Андрейку. Хороший малец, проворный. Ему трактир оставлю, когда глаза навеки закрою. Только б успеть перед отцом Димитрием покаяться. Камень этот с души снять. Должен, должен я ему все свои грехи рассказать. А отпустит ли он их – про то мне не ведомо.

Стал мне сниться часто городок, где я на свет появился. Будто улица наша вся цветущая. Пчёлы жужжат. А из окна домика нашего матушка моя выглядывает, улыбается. Рукой манит. Ждут они с батюшкой меня непутёвого. Ну, даст Бог – скоро встретимся. Жалко вот пса моего старого, да Андрейка парень хороший – на улицу не выгонит. Доживет пёс в тепле и сытости. Вот такая жизнь трактирщика, господин хороший. Жизнь –как жизнь. Человеческая. Слово ты мне дал, писатель, что миру про меня поведаешь – когда я этот мир покину. Верю тебе. Ты сиди, кушай- пей. Никто не обидит, а надо – братва и до дому проводит. Я им знак дал. Теперь ты под защитой. А я пойду. Что то стальной обруч сердце давит, да в глазах темнеет. Полежать надо. Взвару лечебного выпить – что братья из лесу прислали. Выпей чарку, писатель, за трактирщика… Помолись за душу мою грешную…

© Южанин